Ливия  Которча

Душа, кто вдохнул в тебя этот порыв?  Кто в сердце родил трепетанье тревог?

О, птица! Своим языком говори — Понятен мне тайн сокровенный намек.

(Диван Шамса Табрези ,touching.ru/ books/223)

За каждым поворотом кровь или опасный  крюк.

То как спираль, то как зигзаг, и так за кругом круг-

Он может оборваться вдруг, но после нас стезя!

Куда же все-таки ведет нас этот путь?

Камал Абдулла, ***, «Дружба народов», 2008, нр.12)

Ливия Которча (5 дек. 1940г.) —  профессор др. русист Ясского Университета «Ал.И.Куза», Румыния.  

Литературный критик, эссеист, поэт, переводчик, член Союза румынских писателей, член международного и румынского общества  «Ф.М.Достоевский», член МАПРЯЛ и РОПРЯЛ. Автор свыше 150 статей и исследований по русской и румынской поэтике, литературе и культуре, Ливия Которча опубликовала несколько монографий, среди которых: «Лирика Лермонтова», «Тематико-структуральные замечания» (1983 г.), «Теория поэтического языка — Русская филологическая школа» (1984 г.),  «В поисках формы» (1995 г.), «Введение в творчество Велимира Хлебникова» (1997 г.), «Русский авангард» (2005 г., 2012 г.), «В поисках совершенства» (2006 г., 2018 г.). Ливия Которча является и автором книги стихов  Saturnia, (1994г.). Перевела из творчества русских  писателей: Анну Ахматову, Ф.М.Достоевского, Осипа Мандельштама, В.Набокова, В.Хлебникова, Е.Бершина, за что получила премии Союза румынских писателей. В 2012 г. получила Премию Русской и Украинской Академий Наук как соавтор книги «Новейшая зарубежная литература» ( 2011 г.). Ее имя внесено в разных словарях и энциклопедиях, опубликованных в Румынии и США.

В  румынскую культуру вошло уже немало произведений из исламского культурного пространства. Они обогатили наше представление о творчестве, о котором теперь никак не можем думать исключительно под знаком отличия и, тем более, со стороны экзотизма. На уровне всемирной литературы есть писатели из этого ареала культуры, которые знакомы, как великие мастера словесного творчества. Некоторые из них принесли своим национальным литературам всеобщее признание и значительные премии, доказывая этим, что, как и великие писатели  христианского Запада, они принадлежат той элите мысли и чувства, через которую человечество наших дней спрашивает себя о своей дальнейшей судьбе и о своем назначении в  мире. Образованные в разных жизненных и культурных традициях и разделенные временем и пространством, члены этой элиты передают, может быть, как никогда настойчивее, мессажи, которые, несмотря на их разные формы, встречаются в идее, что человек должен покинуть закон самосохранения насилием и открыть в себе искру добра, которая повсюду приписывается одновременно какому-то Божеству и сущности человека как такового. И нам кажестся значительным тот факт, что везде действие этой искры добра не мыслится вне принятия изначально множественности миров и ответвенности человека перед нею. Тем более данное действие не признается вне восприятия роли души в приложении во времени этой ответвенности с конечной целью избегать нарушения космического равновесия и всеобщего спасения.

Вышеуказанные проблемы раскрываются в разных тональностях, специфическим воображением и в культурном ареале тысячилетних традиций и благородной изящности Ближнего Востока. В этом ареале живут иранские и тюркские народности Малой и Центральной Азии, процветающие при свете зороастризма, а после — исламизма, изнутри  комментированного суфизмом и институцией дервиша.  Отсюда идет поэзия, высоко оцененная и распространенная на разные языки мира, особенно в период романтизма, когда восточные мировоззрения и новые поэтики были не только открыты, но и глубоко были присвоены  некоторыми великими западными писателями. Достаточно напомнить имена Гафеза, Руми, Рудаки, Саади или Каяма, чтобы понимать необычайное значение, которое принимала встреча культуры, о которой говорим здесь, с пространством всемирной культуры. Не без значения был и интерес к нарративным формам, созданным восточным культурным ареалом, хотя из-за их очень подчеркнутой специфики только некоторые из них смогли перешагнуть свои  географические границы. Но когда это случилось, они оставили в культуре мира следы постоянного и богатого плодородия. Так случилось с нарративной поэмой персидско-тюркских культур «Шах намэ» Фирдуси и с арабскими сказками «Тысяча и одна ночь», которые до их перевода на евсропейские языки (на французский, А.Галландом в 1704—1717, на английский, Р.Ф.Бартоном в 1885), долгое время распространялись и отшлифовались во всем восточном преисламском и исламском мире.

Казалось, что совершенство, достигнутое упомянутыми формами, иссякло. Источники нарративного исламского творчестваю. Такое впечатление заставило одного великого современного иранского прозаика, Садега Хедаята ( 1903—1952), перед своим самоубийством в ночь 8—9 апреля 1951 г. обращаться к своим соотечественникам следующими словами: «А вы, остальные, дети атомной эры, почему вы остаетесь в анахронической литературе? Литература совсем изменилась. После Джойса наступил конец никчемной литературе. Есть литература до Джойса и после Джойса. И больше ничего». И хотя Хедаят предостерегал насчет анахронизма литературы, к которой сам   принадлежал, он знал очень хорошо, что лучшим, что есть в его творчестве: «Исфахан, полмира» (1932 г.), «Светотень» (1933 г.), «Слепой филин» (1937 г.) или «Бродячая собака» (1942 г.), он обязан именно этой литературе.

Естественно, существующая разница между европейской и восточной литературами не воспринималась так трагично писателями, которые поднялись после автора «Слепого филина» из очага старой культуры и цивилизации преислама и ислама (очага, включающего Иран, Турцию, Афганистан, Азербайджан, Кыргыстан, Таджикистан, Казахстан, Дагестан). Стоит напомнить, что без особых усилий возродил старинную восточную форму, соединяющую нарративность и стих, кыргыз Чингиз Айтматов (1928—2008), который своими повестями и своим  романом 1980 г. «И дольше века длится день»  напомнил о ней мировой литературе. Но такая преемственность, которую блестяще реализовал в своей прозе Айтматов, не касалась так формы как таковой, как существенной составляющей своеобразности восточной культуры, которую он синтезировал следующими словами в предисловии к роману «И дольше века длится день» по случаю его появления на русском языке в 1981г.: «Нить человеческой памяти  длится от Земли к Космосу».

Свободный от культурных комплексов и разрабатывая культурные и литературные проекты широкого охвата на фоне идеи мультикультурализма и общности  всего человеческого творчества, наш современник, писатель из Азербайджана, Камал Абдулла (р. 1950) быстро утвердил себя в мировой литературе как писатель первой величины. Личность замечательной, всеобъемлющей сложности (поэт, прозаик, драматург, литературный критик, переводчик, эссеист, поэтик, языковед славист и турколог), этот писатель воскрешает в культуре своей страны именно те явления, которые, казалось, заставили бы ее быть далекой от сегодняшней культуры мира: преисламскую и исламскую старину. При этом Камал Абдулла обращает особое внимание на книгу своего народа «Китаби Деде Коркуд», которой посвящает ряд исследований и комментариев, среди которых: «Тайны Деде Коркуда» (1991 г., 1999 г.), «Приключения тайн», «Недатированный журнал» (2005 г.), «От мифа к письму или Тайны Деде Коркуда»  (2009 г.), «Введение в поэтику дастана Деде Коркуд» (2017 г.). Данные исследования и комментарии были переведены на Западе быстро и печатались повторными изданиями. Кроме этого, всеобще признанный  азербайджанский писатель и исследователь стал инициатором и содиректором  всемирного проекта «Песня Нибелунгов» и «Китаби Деде Коркуд» — Das Nibelungenlied und das Buch des Dede Rorkut, над которым работают несколько профессоров и исследователей Майнцского университета имени «Йоганес Гуттенберг». Как активный участник этого проекта, Камал Абдулла выяляет в своих работах значительные аспекты восточной народной мудрости, морали и эстетики, которые находят себе выражение в памятнике Деде Коркуд, подчеркивая ту идейную и эстетическую специфику, которая не противопоставляется мышлению и эстетике Европы, а, наоборот, дополняет общую картину человеческой культуры. То, что привлекает особое его внимание, — это внутренний мистико-духовный размер преисламской и исламской культур, принятый им как постоянную составляющую не только мифов и фольклора, но и творчества великих личностей этих культур. Этот духовный размер обсессивно предлагается в заглавиях многих книг и исследований азербайджанского писателя в синтагме тайна/тайны.

К сверхвременной тайне восточных культур направлен не только глаз аналиста. После долгого и глубокого исследования и присвоения им ее смыслов и выражений  в этой тайне находит свой источник вдохновения и писатель, который подарил азербайджанской культуре три замечательных романа: «Неполная рукопись» (2004 г.),  «Долина кудесников» (2006 г.), «И некого забыть...» (2011 г.). Все эти произведения стали значительными не только для Азербайджана, но и для мировой литературы благодаря переводам на многие языки (во Франции — 2005, в России и Турции — 2006, в Польше — 2009, в Англии и Германии — 2013) и комментариям над ними, принадлежащим великим культурным личностям мира. «Un epica da sogno», — восхищенно восклицал итальянец Джузеппе Аккончиа в интервью, который получил от  Камала Абдулла в декабре 2014 г. по случаю появления на итальянском языке его романа «Неполная рукопись», в том же году признанного в Италии «романом года».  За такое же произведение, которое  высоко оценил и Умберто Эко, азербайджанский прозаик получает  премию Scanno, лауреатами которой являются, между прочим, и Антонио Табукки, Марио Варгас Льеса или Жозе  Сарамаго. Таким же интенсивным вниманием на мировой сцене пользовался и роман «Долина кудесников», изданный на итальянском языке в 2016 г., после того как он уже был переведен на тюркский и русский языки в 2010 г. или на французский — в 2014г.. И хотя роман «Неполная рукопись» за довольно короткое время был издан на французском языке несколько раз и был подробно комментирован некоторыми значительными иностранными литературными критиками, нас привлекла особенно его издательская и комментаторская судьба в Италии. Именно здесь встречи и беседы Умберто Эко и Камала Абдулла выявили эстетические риски и завоевания, ожидающие тех, кто срывает печать с давно погибших времен и культурных практик, чтобы окрестить их в водах нашего времени и чтобы раскрыть их тайные, постоянные смыслы.

Сама необыкновенная скорость, с которой не только романы и повести Камала Абдулла, но и его монографии, эссе и научные исследования были переведены на иностранные языки (на тюркский, русский, польский, грузинский, английский, францнзский, итальянский, испанский, португальский, арабский, финляндский, японский, латвийский, болгарский, казахский, кыркызский  и т.д.),  стала оценивающим аргументом и привлекла за собой принятие в марте 2012 г. кандидатуры азербайджанского писателя на Нобелевскую премию по литературе. И тот факт, что рядом с Камал Абдулла среди кандидатов на эту премию находится и знакомый израильский писатель Амос Оз, внушает нам мысль, что культура мира жаждет своих первоисточников, стремясь возвращаться к наивности и к соучастию человека со Вселенной. Что человек больше не хочет выражать в демоническом восстании свое чувство, что, принадлежа невидимому миру, он чужой в мире, в котором ему  дано было жить, что он хочет вернуться к первоначальному вопросительному и любящему своему отношению ко Вселенной, в которую попал именно для того, чтобы понимать сущность того мира, откуда он происходит.

В связи с этим чувством Камал Абдулла предлагает веер многозначительных вопросов  в своем эссе «Красивое поражение» из книги «Безутешный странник»: «Кто в состоянии увидеть и распознать  своего подлинного властелина?(...) Кто осознает, что властелина в действительности нужно искать не где-нибудь, а в самом себе?» Присоединяя эти вопросы к призыву, который звучит в таком же эссе: «Сотри все случайное, наносное, и этот мир преобразится, предстанет в своей первозданной красоте! (...) Недостаточно смотреть, нужно видеть» (www.newepoch.ru/misc/abdulla.html), мы  поймем, что все эти слова не только ясно выражают мировоззрение азербайджанского писателя, так интимно связанного с учением суфизма, но и предписывают нарративную трассу всех его романов. Это явление видно особенно в романе «Долина кудесников», впервые переведенном на румынский язык в 2018 г.  Людмилой Беженару для ясского издательства Princeps.

Опубликованный впервые в 2006 г., в Баку, этот роман, который мы лично считаем вершиной романической трилогии Камала Абдулла, является философской притчей высочайшего качества. Глубоко пронизанная духом суфизма, эта книга подходит к моральной и бытийной проблематике, через которую утверждается великая идея суфитов: «Твоя жизнь это и есть твой путь». В образцовой повести о прохождении пути от обсессии мести крови до откровения   любви и чудес, которые она может совершить с миром и с людьми, роман «Долина кудесников» встречается с несколькими романами тюрка Орхана Памука, но прежде всего с романом 2010 г. французско-американской писательницы тюркского происхождения Елиф Шафак «Сорок законов любви». Нам кажется, что так в романе азербайджанского автора, как и в романе Елиф Шафак модель судьбы, вокруг которой строится нарративная ткань — это жизнь и учения великого поэта и мыслителя суфизма, Шамса Табризи ( 1135—1248), убитого исламскими ортодоксами  эа его свободное истолкование Корана с целью сблизить святую книгу с жизнью. Но каждый из указанных авторов вырабатывает по-своему эту модель. В то время как в романе «Сорок законов любви» повесть о мистическом поэте суфизма дается непосредственно в параллелизме на виду с любовной историей нашего времени, в романе Камал Абдулла, по модели шедевра «Тысяча и одна ночь»,  такая же повесть глубоко скрыта в повести о путешествии одного каравана и во множестве других повестей, постепенно включающихся в обрамляющую их повесть  по мере того, как караван мистически приближается  к конечной — начальной точке своего путешествия.

Расположенная в вымышленном исламском Средневековии, главная нарративная линия  в «Долине кудесников»,  кажется, длится между моментами начала действия: «Словно таилось в нем что-то, какая-то удивительная сила, некое непонятное нечеловеческое напряжние, пронизывающее до мозга костей, держали-хранили его (...) и под этим знаком (мести, Л.К.) текла-протекала его жизнь» (См. «Долина кудесников», «Под сенью Карагача», М., Худ.лит., 2016, стр. 267) и его концом: «Выходит, ага, я впустую прожил жизнь, гоняясь за призраком мести?!»  (там же, — стр. 379) . Но, вводивши своего читателя во время и пространство, в которых властвует закон мести и крови, такая же нарративная линия в  ее разветвлениях показыает, что этот закон можно победить, путешествуя по  повестям и принимая эти повести в себя. Таким образом, повесть-обрамление о подготовленной мести Караванбаши за смерть своего отца естественным образом включает в себя несколько повестей об историческом существовании, доминируемом старым диким законом «око за око и зуб за зуб», поддержанным догматическими служителями Корана (повесть о мести палача палачей Мамедкули, месть, о которой думает постоянно его сын, Караванбаши, месть шаха за «предательство» своего любимого палача, убийство Ак Дервиша и т.д.). Такая же обрамляющая повесть присоединяет к этим кровавым историям ряд повестей, мифов, легенд, которые раскрывают тайну темноты, света и любви как реальность мира, с которым, как говорят поэты и мыслители-суфиты — Шамс Табризи и Руми,  человек призван гармонизоваться именно путешествуя в  себя и понимая свое глубокое я: «Знай, Богоискатель позабытый, /Есть внутри тебя частица Бога. /Ищешь, что в самом себе сокрыто, /Путь не приведет тебя к итогу. («Диван Шамса Табризи» (газаль 81), https: vk.com//wall-143322746), или «Неподвижный не найдет дорогу» (Газаль 143, там же).

Сотканный на основе глубокой памяти о человеческой принадлежности к Богу как памяти об Истине, к которой стремится всякий персонаж, роман Камала Абдулла предлагает нам режим существования в гармонии и не в антагонизме всех составляющих его повестей (экзистенциально-исторические, мифические или легендарные), стирая границы между тем, что обыкновенно воспринимается как реальное и ирреальное и создавая этим сверхвременную и сверхпространственную реальность. Совершенным мастерством автор относит к этой новой сверхреальности самую банальную повседневность, но и тайну тайн, лежащую в начале  мира и  в его конце. Вот почему караван может проходить через сто городов и останавливаться в ста базарах, чтобы добывать невиданные богатства для шаха и для родного города, но может и приближаться к Невидимой Горе (к Горе Мира или к Древу Жизни), ища легендарную «Долину Кудесников». И, оказывается, Невидимая Гора — это настоящее воскрешение Рая на земле самым естественным образом сосуществует  с людьми, которые живут и движутся по координатам мира, воспринятого всеми как реального. Таким образом, функция образа Невидимой Горы-Рая в романе азербайджанского писателя не только заставляет напомнить о потере изначальной полноты человеческого существа, но и становиться зеркалом, в котором всякий нынешний человек по-своему может открывать истину о самом своем существе.

Способность сверхреальности, предлагаемой романом «Долина кудесников», организоваться в форму круга (т.е. быть без начала и без конца, принимать  форму зороастрийского колеса или вьюги, созданной танцем кружающихся суфийских дервишей) и охватывать собой все, определяет разнообразие, единство текстов, рассказывающих и выражающих ее. В этой новой реальности обрамляющее повествование о реальном путешествии Караванбаши и его каравана соседствует с разными историями о мести и любви, с воспоминаниями одного или другого из персонажей, с философской беседой, с высказываниями об учениях и правилах Корана и суфизма, с передачей народных преданий о том или другом месте или герое и т.д.. Все эти разнообразные «реалии» встречаются иногда в зоне одного и того же персонажа. Они свидетельствуют о психологических и мыслящих состояниях человека, расположенных на разных уровнях персонажа, которые отмечают переход от самого банального бодрствования до глубокого экстаза и откровения так называемого потустореннего мира, от самой телесной человеческой жизни  до  проявления человека Духом.

В этом смысле примерным является Великий Палач  Его Величества Шаха наряду с Ак Дервишем — самый сложный персонаж романа, жизнь которого утверждает идею суфитов, что каждый человек — это «идущий Коран» и что знать самого себя, значит, подниматься к Богу как к Истине Любви.

 Опъяненный кровью, после того как он убил собственную мать и ее любовника, через долгое время, прожитое далеко от людей, бродягой, молодой Мамедкули думает, что может смыть кровью эту  первоначально пролитую кровь  и становится первым палачом при дворце шаха. И вот с этого момента повествователь как будто чаруется тайной, которую передает нам, тайной о том, как яд мести начинает терять свою силу с приходом палача в единственный городок, который противопоставился силе Шаха  и который из-за этого считался «проклятым». Именно в этом непокорном городке, где молодая вдова внесла в мысли его сумятицу и где палач чувствовал, что «кто-то другой поселился в душе его и смотрел оттуда» ( стр. 307), не случайно персонаж ставит себе существенный вопрос: «Не в этом ли на самом деле заключалась правда?! Если не в его собственном решении, так в чем же тогда еще?!» (стр. 320).  

Чтобы ответить на эти вопросы, великий палач должен признаться, что он не знает самого себя, что ему не следует думать постоянно о себе как о «рабе Божьем» и что он обязан узнать самого себя. И он успеет ответить на вопрос «кто я?»  не путем гнозиса, а путем любви. Повесть о палаче, который врывается к свету понимания правды, из самой черной темноты преступления и из самого лишенного надежды одиночества, выявляет в романе значение осознания  человеком именно того уникального момента, когда он встречает любовь в своем существовании и когда он чувствует, что правда находится в его личном решении пережить эту любовь всем своим существом: «он уже сам все решил для себя и вместе с войском возвращаться не будет. Не в этом ли на самом деле заключалась правда?!» (стр.320). Переживание любви-правды, открытой непосредственно, передает идею суфизма, что опъянение любовью — одно и то же состояние мистического знания, так как в обоих случаях  душа действует, как зеркало, отражающее божественные качества человека: «Сердца свет избавит от сомнений, / Двери сердца — праздник для ума» (Газаль 105, Диван Шамса Табризи, https:vr.com//wall-143322746).

Таким образом, в пространстве, живущем в проклятии безжалостного закона мести и боязни, просвечивает необыкновенное пространство света, в котором влюбленные могут освобождаться от их земного существа, именно празднуя  телесную любовь, раскаленную добела. В жгучем сензуализме немногочисленных сцен, в которых встречаются женщина и мужчина, азербайджанский романист выявляет момент, в который двое узнают свою душу и реализуют мистический смысл этой встречи. Это момент, когда душа — птица широко и свободно раскрывает свои крылья на бесконечном горизонте (долгие минуты, когда палач смотрит перед собой вдаль, охваченный смертельной тоской  и предчувствием Бога; объятие влюбленных, которое удаляет всякую боязнь перед землей и небом; тайное исчезновение тела женщины из рук ее мужа, поднятых к небу в желании спасти ее от кровавой мести шаха). Призванный мистическим экстазом кудесника из мира мертвых, Дух палача Мамедкули повторно говорит своему сыну, что именно любовь освободила его от своего эгоистического «я» и от иллюзии, что местью он смог излечить страдание, причиняемое прелюбодеянием и преступлением своей матери. Вместе с этим он передает своему сыну высочайшие учения, что имеет право взять жизнь только Тот, Кто подарил ее, и что, если мы желаем мистического единства с Божеством, нам надо летать к Нему в полной свободе, игнорируя как религиозный, так и людской авторитет.

Повествуя о всех чудесных преобразованиях человека, который вполне подчиняется любви, Камал Абдулла очерчивает образ повествователя, который не считает себя всезнающим, а наоборот, предпочитает робкую наррацию того, кто постоянно удивляется тайной всего существующего и происходящего на свете — от тайны самой скромной травинки и самых далеких звезд до тайны человека, живущего среди тайн мира и могущего сам создать тайны в нем. Не занимая много пространства в нарративной ткани романа, секвенции, описывающие общую тайну красот мира, восхищают своей подростковой свежестью, непосредствеенным чувством реальности, как будто впервые видимой и подчас принятой превозданными глазом, ухом, нюханием, ощупью. В отрывках, в которых коранически описываются ночь в пустыне или в маленьком городке пейзаж Долины Кудесников,  женщина, развешивающая белье на веревку в дворике, куда смотрит Мамедкули, встреча влюбленных в обыкновенной комнате  на улице «проклятого городка», роман азербайджанского романиста встречается с великой поэзией.

Семантический и нарративный пандант к персонажу палача предлагает Камал Абдулла в образе Ак Дервиша, обладателя многих мистических тайн, которые, в отличие от Мамедкули, получил мистическим знанием и экстазом — непосредственным диалогом с Божеством. Так, в двух своих персонажах роман представляет нам два гипостаза человека перед тайной  — того, кто принимает и переживает ее в своем существовании и того, который, будучи переполненный ею, всяким риском передает ее человеческой памяти, которая не должна иметь конца. Поэтому в обоих случаях путешествие как основной строитель нарративного времени и пространства не выяляет отличие между тем, кто путешестсвует и тем, что ему встречается на пути (обычаи, языки, культуры, физиономии, мировоззрения). В романе «Долина кудесников» путешествие становится значительным для отличия между эмпирическим знанием  и мистическим, потаенным знанием. Хотя это не на виду, второй тип знания постоянно нарративизируется повествователем/ повествователями  как откровение тайны-правды на фоне реального путешествия каравана, которое происходит в обыкновенном отношении к Богу — в боязни.              

В присутствии всех видов, в которых выявляется великая тайна, все бледнеет и показывает свое отсутствие смысла: инстинкт самосохранения, смелость мстителя или предателя и особенно рвение блюстителей чистоты Корана. В изображении этой ситуации автор романа не приходит к контрастам или к повышению интонации повествования. Всюду сохраняется равновесие и спокойствие, нет момента повествования, который выступил бы рельефнее других, потому что все моменты в романе становятся свидетелями и ностиелями  великой тайны. Вышеуказанный эффект тайны подсказывается в отношениях между мастером и его учениками, но яснее всего его можно отметить в сцене приговора к смерти Ак Дервиша блюстителями чистоты исламской религии, присоединных в Великий Союз Духовенства. Предшествуемая настоящим теологическим обсуждением под названием «Души познание и основы религии» эта сцена выявляет высокое мастерство азербайджанского писателя избегать всякого манихеизма и естественным образом вносить в повествовательный поэтический стиль особенности теологического трактата в форме диалога. Во встрече двух сторон — судителей и осужденного — религиозная догма сталкивается со свободой мышления дервиша, который именно из-за этого объявляется эретиком и приговаривается к смерти защитниками буквально принятого Корана. Реплики двух сторон, в основном, касаются Правды, которая, как говорит дервиш, редуцируется его противниками к видимому и полезному — одним словом, «к телесному» —, в то время как он сам ищет ее в непосредственном переживании трансцедентной свободы души как Божествнной свободы, которая возвращает человека к самому себе и открывает перед ним путь личного становления через любовь.

Вот почему об Ак Дервише-скитальце говорится, что «он очаровал своих учеников тайнами любви». И он совершил это не иначе, чем научив их, как попасть под власть мистического созерцания и как, в свою очередь, контролировать ее, чтобы свободно собеседовать с Богом и понимать, почему Он желает человека не своим рабом, а равным ему, почему то, что человек переживает лично, имеет  и космическое значение. «Богохульство!» — воскликнут который раз в истории и в вечности?! — все, кто думает, что имеют право  осуждать и приговаривать к смерти другого, нарушая возможность понимать тайну начала и конца мира, как и тайну жизни. Располагая жизнь человека между моментами начала и конца, роман Камал Абдулла показывает, как эти два момента могут меняться местами или могут отождествляться в зависимости от усилий всякой души.

В этом идейном контексте «эретик» дервиш обращает внимание на то, что человек должен искать и обратную сторону видимого мира, который мы называем реальным миром, осознать и его темную сторону. По этому поводу он произносит перед своими судьями настоящую лекцию об  отношениях света и тьмы, о роли этих отношений в рождении и становлении мира  и человека. В данной лекции находим такие замечательные положения, вдохновленные суфизмом, как: «Иенно тьма стоит на страже границ света.(...) Путь света, который пробивается через дыры, называемые нами звездами, это и сть путь, ведущий к Богу»: «Наш мир потому созерцаем из других миров, что находится внутри тьмы, а не внутри света. Свет принадледит тьме. А тьма не принадлежит свету. Тьма изначальна. Свет вышел из нее»; «Наши души страшно далеки от нас. И там, вдали, являются нашей тенью. Я хочу привести эту тень на землю»; «Утратив душу, наш мир обессилел. Другие миры, сохранившие свою душу, борются с нами, а мы этого пока не понимаем»; «Тот, кто умеет видеть лишь свет, не сможет оценить его по достоинству»; «Воистину, все конечное и бесконечное состоит из одного мгновения. И это мыгновение содержит в себе  и прошлое, и будущее.(...) Имя ему — полнота» («Долина кудесников», стр.342—344, 391)).    

Высказывая такие мысли, Ак дервиш не надеется изменить смертный приговор, который знает, что перед мнимым судом  члены Духовного трибунала уже готовили ему. Он хочет лишь повторно сказать им, что правда — это не есть что-то неподвижное, раз навсегда данное, что она строится и завоевывается шаг за шагом сердцем человека, который имеет право на всю красоту мира  и на уют, который этот мир может предоставить ему своим круглым совершенством, который он называет «полнотой». Кроме этого, не задаваясь тезизму или морализации, он говорит своим противникам о том, что помимо прав, которые дарует ему собственное божественное существо, человеку предстоит защищать полноту мира в ее единственности и цельностию. Что просто человек обязан признавать жизнь во всей ее красе, уважая все, что она предоставляет ему во всех ее проявлениях: экзистенциальном, историческом, созерцательном, трансцедентальном или воображаемом.

Одним словом, своим переводом романа «Долина кудесников» Людмила Беженару познакомила румынского читателя с настоящим литературным шедевром, перевоплощающим не только времена и пространства глубокой духовности, но и нарративное искусство особой изящности. Включаясь в блестящую традицию нарративной восточной поэтики, своими проблескивающими персонажами и действиями, как и своей композицией мнимой свободы, этот роман предлагает одну из красивейших повестей-парабол о путешествии человека к самому себе и к собственному внутреннему божеству через любовь. Развивающаяся по спирали повесть одной семьи на протяжении трех поколений, несколько раз возвращается к истории о выходе из закона крови и о проникновении в закон любви самопожертвованием, любовью к миру и к ближнему или глубоким созерцанием и отречением от самого себя. Все эти виды входа в новый закон переданы с редко встречаемым мастерством, как будто ответ на эксплицитный или имплицитный вопрос: «Кто я такой смиренный раб Всевышнего?» Из всякой конкретной истории, рассказываемой романом Камал Абдулла, просвечивает идея, что человек может открывать себя наперекор смерти, подчиняясь идее прощения и своей принадлежности к гармонической полноте мира, который он не должен уничтожить своим фанатизмом и преступлением. Это и есть центральная мысль-молитва всего творчества азербайджанского романиста, которую он кратко высказывает в  тексте И, наконец, последнее предисловие, или Права тех, кто способен сказать «не знаю», который сопровождает издание на русском языке 2016 г.  романа. Неполная рукопись: «Спаси и сохрани, Создатель, незнающих от гнева и злобы знающих все». (стр. 26).