Беседа Эльмиры Ахундовой с народным художником Азербайджана Фархадом Халиловым

Эльмира Ахундова: - Фархад, мы будем говорить на тему «Гейдар Алиев и искусство», потому что вы имели возможность длительное время наблюдать за взаимоотношениями этого великого политика с творческой интеллигенцией. Начнем с самого начала…
Фархад Халилов: - С начала так с начала. Несмотря на то, что я всегда находился, так сказать, в гуще советской власти, я был с юности критически к ней настроен. То есть с тем, что было связано с идеологией. Например, учась в Москве, из-за своего свободолюбия я имел проблемы скорее с руководством, чем с педагогами, которые были осведомлены о всех моих разговорах по поводу искусства.
Э.А.: - Это при таком отце? Партийном и государственном деятеле?
Ф.Х.: - Он не был партийным деятелем. В тридцать с лишним лет отец был директором двух военных заводов и уже получил первый из пяти орденов Ленина. Да, он был членом партии, но он был прежде всего инженером. И на фронт записался рядовым сапером. Он уже был приписан к конкретной воинской части, когда об этом узнал Багиров. И ему пришлось звонить лично Сталину, чтобы отменить это назначение. «У меня, говорит, есть директор двух военных заводов, который решил, что он на фронте будет нужнее чем здесь». В общем, его оставили. Ну, а потом при 
Гейдаре Алиевиче отец работал в Верховном Совете, это все же считалась советская, а не чисто партийная работа. Гейдар Алиевич его очень уважал, отец был, можно сказать, единственным, кого он называл по имени и отчеству. В свою очередь отец говорил о нем, как о выдающемся государственном деятеле. После отъезда Гейдара Алиевича на работу в Москву отец делился со мной, как трудно ему присутствовать на заседаниях бюро ЦК, так как эти заседания были несравнимы с глубиной и масштабностью собраний, проводимых Гейдаром Алиевым. И я чувствовал, что мой отец долго не сможет находиться в сложившейся ситуации. И он ушел на пенсию в «серьезном» возрасте - ему было 79 лет, но отец был полон сил и в то время.
Что касается идеологии, то мое отношение было предопределено делом моей жизни. В Стране Советов то, что отличалось от соцреализма, мягко говоря, не поощрялось, и приходилось, участвуя на больших республиканских и всесоюзных выставках, находить работы, подходящие для этих выставок, но при всем этом выборе все равно происходили несовпадения, особенно если это были тематические картины.
В самом начале семидесятых в Баку проходила большая республиканская выставка художников. И ее перед открытием посетило все Бюро ЦК во главе с первым секретарем для утверждения экспозиции. В одном из залов висела моя большая трехметровая картина, которая называлась «Призыв». Таира Салахова только избрали председателем Союза художников, он сопровождал членов Бюро. И вот, глава КГБ Азербайджана Виталий Красильников, вдруг спрашивает: «А чему этот призыв?» Таир стал что-то ему объяснять, как-то выкручиваться из положения. Гейдар Алиевич не дал раскрутить эту тему, предложил идти дальше. Красильников не успокаивается, второй раз возвращает всех к моей картине. Он ведь правильно почувствовал мой замысел, в картине действительно был заложен призыв к свободе. И я хочу сказать, что Гейдар Алиев меня тогда вытащил из этой щекотливой ситуации, не дав развиться спору. Моя картина осталась на выставке и благополучно провисела до ее окончания, и, я бы сказал даже, стала резонансной в обществе, особенно среди людей искусства. Если бы не Гейдар Алиевич, ее сняли бы, быть может, с неприятными для меня последствиями. 
Гейдар Алиев относился к искусству не формально, а очень искренно и от души. Я вспоминаю годы, когда он второй раз вернулся к власти. Он посещал наши художественные выставки. Я уже был главой Союза художников и сопровождал его на этих мероприятиях. И вот на одной такой большой республиканской выставке он очень долго ходил по залам. А время-то уже другое, новое, художники пишут не так, как писали в советское время. А он, как человек с колоссальным интеллектом, понимал, что время диктует перемены, должны появляться новые имена. Он сам, в принципе, был уже новым человеком, масштаб его личности перерос масштаб члена Политбюро. Он всегда был впереди.
И что меня тогда поразило? Он очень долго рассматривал полотна, особенно новых молодых художников, и в конце, чуть ли не оправдываясь, сказал: «Ну ты понимаешь, я все-таки люблю классику». Я отвечаю: «Гейдар Алиевич, это право каждого. У каждого художника есть свой зритель. Вам может нравиться одно, другому - другое». В этой искренности было его величие.
Э.А.: - Он обожал разные виды искусства и любил общаться с вашим миром.
Ф.Х.: - Гейдар Алиевич, например, после съездов - еще в советское время - собирал актив художников и долго общался с ними, обсуждал какие-то проблемы. Однажды он поднял вопрос миниатюры как древнейшего исторического жанра в нашей культуре, и очень правильно поднял: говорил, что мы не должны забывать о наших традициях и пр. Но после этого чиновники в его окружении, курирующие искусство, почему-то решили, что всех вокруг следует заставить заниматься миниатюрой. Начались, как говорили в прежние времена, «перегибы». И когда он собрал нас в очередной раз, он сказал одному чиновнику: «Когда я говорил о миниатюре, я не это имел в виду. Вы все превратили в одну сплошную миниатюру». И эта его фраза наутро возымела свое действие. Он спас наше искусство от этого безумия. Потому что все превратилось в миниатюру - что надо и что не надо. А он пресек очередную ложную компанию…
Он был, конечно, великим человеком, великим и, главное, неравнодушным. Ему было не все равно, что происходит в нашем мире.
Э.А.: - Он ведь и дружил с художниками. Вспомним его дружбу с Таиром Салаховым, которая прошла через всю их жизнь.
Ф.Х.: - То, что он дружил с художниками, - это одно. Но то, что он на самом деле оказывал огромную помощь деятелям культуры, не только художникам, но и писателям, музыкантам, защищал их, ограждал от несправедливых нападок - это другое. Художники в этом смысле были и в советское время более независимые, так как свобода их творчества - как факт - существовала в написанных картинах, которые не могли быть на виду, но «жили» в мастерских этих художников. Художников Гейдар Алиевич никогда не забывал. Даже перед отъездом в Москву своим распоряжением он передал построенное в Ахмедлы общежитие под творческие мастерские. Также дал группе остро нуждающихся в жилье художников квартиры.
К сожалению, когда он вернулся в республику в период независимости, в материальном отношении было трудно, средств в бюджете почти не было. Я помню, мы проводили юбилей Саттара Бахлулзаде, но не было возможности отпечатать в Европе достойный этого художника альбом, и в этой связи в очередной раз проявилась гениальность Гейдара Алиева. Он как раз вернулся из Москвы, у него был визит, и сразу с аэропорта приехал на выставку. А когда я провожал его, то попросил выступить на юбилейном вечере: «Гейдар Алиевич, если вы не выступите, вечер не состоится». Он сказал, что сообщит через некоторое время. Ровно через полчаса мне позвонили и сказали, что президент придет во Дворец Республики и будет выступать. Он выступил просто блестяще. И имя Саттара Бахлулзаде зазвучало на достойном ему уровне именно после этого выступления. Все стали говорить о Саттаре, искать и покупать его работы. Впоследствии Гейдар Алиевич вообще объявил его своим любимым художником, и начался настоящий бум. 
На следующий день после вечера в Музее имени Мустафаева состоялась академическая сессия. Я послушал некоторые выступления и не выдержал. Попросил слова и говорю: «Вы вчера не слышали речь президента? Вы о чем вообще говорите?» Они говорили о чем угодно, только не о его творчестве. Речь президента была намного более профессиональной и глубокой, чем речи этих «профессионалов» с учеными степенями. Причем у него не было даже времени, чтобы подготовиться. Это каким богатым внутренним миром надо обладать, чтобы, находясь в сумасшедшем политическом ритме, в вечном цейтноте, прийти и экспромтом выступить о художнике. 
В свое время Гейдара Алиевича настраивали против Саттара. Саттар отказался от Государственной премии, так как добивался встречи с первым секретарем ЦК, но Гейдару Алиеву его чиновники об этом не докладывали. Опасались эмоциональности его характера в разговоре, тем более что с некоторыми чиновниками он не ладил и мог пожаловаться. Саттар был человеком экзальтированным, нервным, стал говорить, что в таком случае «я отказываюсь от государственной премии и вообще уезжаю жить в Грузию». Мог бы произойти нежелательный политический скандал. И тогда я попросил отца, чтобы он передал Гейдару Алиевичу просьбу Саттара. Он принял художника, и они проговорили два часа. Хорошо поговорили. И никого при этом не обсуждали, говорили об искусстве и о жизни. После встречи с Гейдаром Алиевым Саттар расцвел, успокоился.
Э.А.: - Но в советское время у нас в художественной среде были нонконформисты. Расим Бабаев, Мирджавад, Горхмаз Эфендиев и др. Им было нелегко пробивать брешь советской цензуры и чиновничьего непонимания.
Ф.Х.: - Нет, Расим выставлялся. И картины Мирджавада впоследствии попадали на выставки. Но нельзя было выставлять то, что твоей душе угодно. Мы, конечно, отбирали то, что было возможно выставить. А лучшее порой оставалось в мастерских, в загашниках. Я, например, нарисовал картину «Новруз», когда праздник Новруз был запрещен. И эта картина как-то прошла Бюро ЦК. Она висела на выставке, и все удивлялись, как мне удалось обойти запреты.
Э.А.: - Может, картину не тронули из уважения к вашему отцу?
Ф.Х.: - Да нет. Это идеология, в этой сфере никакие родственные связи роли не играют. Руками некоторых высокопоставленных чиновников мои работы снимались при посылке за рубеж, и тут никто не мог помешать. А иногда вырывали страницы из каталога с иллюстрацией моей работы, писали доносы и много другого.
Просто на фоне помпезных работ о Новрузе она была более суровой, изображавшей фигуру абшеронской женщины в целом, на драматичном по цвету и композиции фоне. И только маленький сямяни в руках ребенка говорил о поколениях, несущих этот праздник.
Наверное, кому-то картина просто понравилась. И думаю, что этим «кем-то» было первое лицо республики. Все же на нем замыкалось.
Э.А.: - Возвращаясь к Мирджаваду и другим нонконформистам, сейчас пишут о том, как им было тяжело жить, творить, негде писать свои картины - не было дома, не было мастерских. Это правда?
Ф.Х.: - Понимаешь, люди часто говорят о том, чего и не знают. Например, когда о Саттаре говорили, что он голодал, я всегда останавливал их. Саттар никогда не голодал, у него всегда на полке были деньги, и мы даже знали, где они лежат. Да ему народ бы не дал голодать.
Тот же Мирджавад находил, правда, редко, заказы из Художественного фонда, делал оформительские работы. Мы эту работу называли «халтурой». Да, он не жил припеваючи, на широкую ногу, как некоторые художники, которые занимались только тем, что зарабатывали деньги. Мирджавад занимался искусством, поэтому ему было иногда трудно обеспечивать семью. Да, бывали у него трудные дни. Он ведь сам из принципа не подавал заявление на членство в Союз художников. Мы его не раз уговаривали вступить в организацию, чтобы иметь какие-то возможности сделать выставку, получить заказ. В конце концов он вступил в Союз, поздно, но вступил. И выставку его мы в Баку открыли. Было непросто, но я как председатель секции живописи смог убедить руководителя, и мы открыли. А потом уже я, будучи председателем, в первый же год своей деятельности представил его на звание «Заслуженный деятель искусств Азербайджанской ССР» и открыл его выставку в Москве. И после московской выставки началось его процветание, его стали покупать, и перемены в его судьбе совпали с перестройкой. Тогда многие его картины ушли за рубеж. Не могу не отметить то, что память Джавада Мирджавадова была в нарушение устоявшихся понятий увековечена указом Гейдара Алиева.
А вообще, знаешь, у нас диссидентов, как таковых, не было. Были, как вы говорите, нонконформисты. Которые никогда не писали по заказу партии и правительства.
Э.А.: - Ну, это и есть внутреннее диссидентство. 
Ф.Х.: - Может быть. Но это тема для другого разговора. Основная наша цель была (говорю «наша», потому что имею на это полное право. У нас с Мирджавадом, Камалом целая жизнь прошла вместе в Бузовны) - искусство. Вот и все. В Москве я прожил огромную творческую, так сказать, «подвальную» жизнь. Я там учился, работал, дружил. В году я минимум полгода проводил в Москве, где у меня состоялось 11 персональных выставок. Все написанное обо мне выпущено в Москве.
В 1973 году в редакции журнала «Юность» у Бориса Полевого состоялась моя первая выставка. Через эту редакцию прошли все нонконформисты Москвы, которых Полевой поддерживал. Он опекал всех «леваков», не признаваемых советским официозом. Там было очень серьезное жюри, и провести в «Юности» выставку считалось весьма престижным.
В 1976 году у меня в Москве открылась «испанская» выставка. Она, кстати, проводилась по поручению ЦК КПСС, и об этой выставке даже написала газета «Правда». Дело в том, что после 40-летнего перерыва в испано-советских отношениях у нас появился первый торговый атташе, и в Москву прилетела большая испанская делегация, которая была на открытии моей выставки. А я в 1974 году был в Испании, работал над испанскими мотивами, и было поручение ЦК Дому дружбы открыть такую выставку. Так что моя выставка оказалась в нужном месте в нужное время.
Нас волновало искусство, а не политика. Хотя Европа, Запад стремились использовать некоторых представителей нонконформизма в своих целях. Я видел все это, прошел абсолютно все «закрытые» подвалы Москвы. Общался со всеми выдающимися художниками того времени - от Ильи Кабакова, с которым мы дружили, до Эрнста Неизвестного. Да и не только художниками. В нашей группе были режиссеры, поэты, писатели, композиторы, музыканты, имена которых были известны не только в СССР.
Э.А.: - Однако вернемся к нашей теме «Гейдар Алиев и творческая интеллигенция». Когда он пришел к власти второй раз, у вас с ним контакты были более частыми, продолжительными. Вы его увидели в каком-то новом ракурсе? Это был другой человек?
Ф.Х.: - Конечно. Он был СВОБОДЕН. Он стал себе хозяином. Работавшие с ним там, да и здесь многие руководители остались позади, в старом времени, а он был впереди, в будущем.
Допустим, были случаи… Он же знал меня с моей молодости и знал, что я слишком свободолюбивый человек. И все равно приглашал на все официальные мероприятия, брал с собой в зарубежные поездки. Я помню, как однажды я очень спешил и пришел чуть ли не с опозданием на встречу с Ростроповичем. Там была не очень большая компания наших творческих деятелей. Я пришел без галстука, с открытым воротом. Управделами президентского аппарата при виде меня чуть в обморок не упал. В ходе встречи Гейдар Алиев подошел ко мне и так, по-свойски, спрашивает: «Ну, как дела? Как поживаешь?» А до этого было совершенно потрясающее выступление Алиева, и я это отметил. Мы поговорили, и после этого смотрю, у управделами от сердца отлегло.
Конечно, это был уже совершенно другой человек, он полностью раскрылся, расцвел как личность. У него даже выражение лица было другое. Он стал красивее во много раз несмотря на возраст. Потому что он стал свободным независимым человеком. 
Как-то мы сидели по приглашению Гейдара Алиевича на дне рождения Муслима Магомаева. И Алиев говорит: «Все. Никаких тостов (имея в виду в свой адрес). Просто поговорим по душам». 
И мы провели замечательный вечер. А под конец я говорю: «Можно мне как старому обитателю этой территории (имеется в виду загородная правительственная резиденция «Загульба» - Э.А.) сказать?» Он отвечает с улыбкой: «Yaxşı, sən de». И я стал говорить: «Если бы вы были писателем, то писателем гениальным… если бы певцом, то не менее талантливым с вашими вокальными данными… если бы захотели стать художником, тем более… Но как хорошо, что вы стали политиком, потому что, плохие-хорошие, певцы у нас есть, художники и композиторы тоже, а политиков нету. Гейдар Алиевич, но у нас есть к Вам очень большая просьба… - тут Гейдар Алиевич слегка напрягся, не представляя моего «отклонения», и я завершил свою короткую речь. - Вы берегите себя, так как Ваше здоровье - залог успеха нашей страны». Я это сказал от чистого сердца, а он это чувствовал лучше всех, и у него появилась добрая улыбка.
Гейдар Алиев был великим политиком и сделал все возможное, чтобы Азербайджан в будущем смог отвоевать свои земли и диктовать условия как на поле боя, так и за столом переговоров. Особенно важной была его вера в сына Ильхама Алиева, когда никто еще не предполагал, что Ильхам станет великим лидером, освободит страну от оккупации и будет признан мировым политическим деятелем. Все это в нем видел Гейдар Алиевич и делал все, чтобы развить в Ильхаме Алиеве все необходимые для этого качества, хотя генетика великого Гейдара Алиева и уникальной Зарифы ханым не могла не явить миру достойного продолжателя - гениального Ильхама Гейдар оглу Алиева. Вера в сына была основана не только на отцовской любви, но и на его опыте и видении того, что ошибка в выборе была бы фатальной как для страны, так и для личности Гейдара Алиева в истории. Гейдар Алиев был абсолютно уверен, что Ильхам Алиев сможет виртуозно управлять политическим наследием отца и вести страну к величайшим достижениям, став для Азербайджана символом освобождения. Извините за несколько высокопарный слог, но это правда.
Э.А.: - Фархад Курбанович, может, вспомните еще какие-нибудь эпизоды личного общения с Гейдаром Алиевым? Вы видели его в Нахчыване в начале 90-х годов?
Ф.Х.: - В Нахчыване открывался мост между автономной республикой и Турцией. И Гейдар Алиевич пригласил на открытие Рустама Ибрагимбекова, Анара и меня. Мы прилетели и зашли к нему в кабинет. Я тогда поразился, вспоминая его приезд, когда Гейдар Алиев, изможденный, исхудавший, вернулся в Баку, где ему не дали жить. Сейчас могу сказать - хорошо, что не дали возможности остаться в Баку. Так как он мог при стрессовой ситуации усугубить состояние своего здоровья, а Нахчыван оказался в тот период лучшим выходом из этой ситуации. Когда я его увидел в кабинете, за столом, я понял значение слова «метаморфоза». Перед нами сидел Гейдар Алиев 70-х годов. Он физически полностью восстановился.
После открытия моста все ждали Гейдара Алиева: Сулейман Демирель, Тансу Чиллер, члены делегаций из Баку и Турции терпеливо ожидали появления Гейдара Алиева, который, как потом мы узнали «по секрету», … принимал душ. В этом был весь Гейдар Алиев с его удивительной харизмой и обаянием.
Я вообще считаю, что Гейдар Алиев, как государственный деятель, прожил все стадии своей политической трансформации. И хорошо, что он дожил до свободного Азербайджана. Вот тут он полностью раскрылся, став лидером с мировым именем.
Я помню, встречался с друзьями в Москве, когда Гейдар Алиев уже там работал. Среди них был Евгений Матягин, ведущий онколог СССР, другие известные люди. Там было три-четыре врача. А Гейдар Алиевич именно в этот день проводил встречу с врачами. И этот Женя - врач, совершенно свободный человек, не чиновник, говорит: «Откуда ваш бывший руководитель все это знает?» Он откровенно и вполне искренне восхищался, как Гейдар Алиев разбирается во всех нюансах и тонкостях предмета, о котором говорит. 
У Гейдара Алиева в Москве была большая популярность, и не только среди интеллигенции. Прилетишь в столицу, сядешь в такси, водитель узнает, что ты из Азербайджана и сразу на него разговор сворачивает: «Вот Ваш порядок здесь наконец наведет». Все так говорили…
Слава Богу, что он вернулся в Азербайджан. 
Э.А.: - В заключение я всех своих собеседников прошу рассказать какой-нибудь эпизод, который бы характеризовал Гейдара Алиева в неожиданном ракурсе. Не припомните такой? 
Ф.Х.: - Однажды я привел к Гейдару Алиевичу очень известного московского фотографа, и он его снимал. Фотограф вел себя с президентом весьма раскованно. Я ему даже сделал замечание. А Гейдар Алиевич меня остановил: «İşin yoxdur». И добавил: «Qonşu otaqda, stolun üstündə yaxşı konyak var, sonra ver ona, içsin». То есть президент понимал вольности творческих людей и сам вел себя более свободно. Это было в городской резиденции.
Гейдар Алиев был и железным, и жизнелюбивым, он сочетал в себе самые разные качества. В тот вечер на дне рождения Муслима была музыка, пели сестры Касимовы. И он вдруг говорит мне: «Muğamatın vaxtı çatıb, dur get, oxu». Я спел, и Гейдар Алиевич говорит Поладу Бюльбюльоглу: «Ты видишь, это готовый солист для твоей оперы». А тогда Тогрул Нариманбеков добивался звания солиста. Я президенту подыгрываю: «Гейдар Алиевич, я в театр не хочу, но, если вы скажете, пойду, конечно». Тогрулу статус оперного солиста был нужен для жизни в Париже, для самоутверждения. В конце концов ему дали звание солиста нашей оперы, об этом лично распорядился Гейдар Алиев. Я присутствовал при этом...
Знаешь, в годы молодости я видел его  и в резиденции, и на экране телевизора, и в более неофициальной обстановке, но тогда я был слишком далек, - и мыслями, и душой - от официоза. Я находился среди гор, моря, ветра, дождя… И поэтому я не мог вникать в политические нюансы и объективно не мог осознать величину личности Гейдара Алиева. Даже когда мой отец как-то сказал: ты собираешься поступать в партию, то я ему ответил: у меня нет времени вести войну с вашими партийцами от торговли, мое время принадлежит искусству. Мой отец истинно верил в систему, вся его жизнь была в ней, но мое отношение к системе тоже мешало увидеть суть личности Гейдара Алиева до конца. 
Поэтому Гейдар Алиев раскрылся для меня уже после своего возвращения, и тогда я постиг всю его глубину и неординарность. Это была совершенно неповторимая, уникальная личность - во всех своих проявлениях. И самое главное, я увидел великого человека, искренне неравнодушного к любому проявлению души и мысли любого человека, независимо от его профессии и рода деятельности.
Э.А.: - Спасибо, дорогой Фархад, за очень искренние и теплые воспоминания о Гейдаре Алиеве.
    
Эльмира АХУНДОВА,
народный писатель Азербайджана, 
лауреат Государственной премии