Франция хоронит своих живых

Накануне, 14 июля, Франция с размахом отметила День взятия Бастилии. Под маршевые ритмы военного парада на Елисейских полях, под аккомпанемент республиканской риторики о морали, долге и гражданской чести, Эмманюэль Макрон вновь появился перед телекамерами.

Это - своего рода политический ритуал, обряд, выверенный до миллиметра: от угла поворота головы до глубины пафоса в голосе. День, когда Франция как бы смотрит в зеркало своего героического прошлого - но всё чаще отводит взгляд от собственного настоящего.

Пока трансляция парада разлетается на миллионы экранов, в маленьком городке Ане, в департаменте Эр и Луар, звучит траурный колокол. Несколько дней назад, при до сих пор не прояснённых обстоятельствах, в собственном доме погиб 54-летний депутат Национального собрания Франции Оливье Марле. Официальная версия - самоубийство. Но по сути - это была политическая смерть. Смерть, исполненная символов, молчания и ледяного одиночества.

Марле - суверенист, публицист, автор обличающей книги «Ликвидаторы», - на протяжении всей своей карьеры последовательно отказывался быть частью системы, которую считал прогнившей изнутри: построенной на подчинении, предательстве национального интереса и симуляции демократии.

Его смерть не вызвала бурю в СМИ, не стала объектом парламентского расследования, не вызвала ни митингов, ни всенародной скорби. Она прошла, как проходят тени в длинном коридоре власти. Единственная реакция президента – стерильная фраза: «Марле сделал свое. Его больше нет. Мы продолжаем». В этих словах выражена не память, не уважение, не скорбь. Это реплика не о человеке, а о функции. Как будто система, издав сухое «delete», убрала очередной сбой из своего алгоритма.

Реакция политического класса оказалась еще красноречивее. Ни одной громкой речи, ни одного реального обсуждения, ни одной попытки осмыслить, почему человек, еще недавно находившийся в эпицентре законодательного процесса, внезапно исчез, оставив после себя больше вопросов, чем ответов. Принципиальный отказ даже от имитации сочувствия стал, возможно, самой точной формой разоблачения современной французской политики.

Смерть Марле, как ранее – политическое исчезновение таких фигур, как Эдуар Филипп, Жюльен Обер, Франсуа Баруэн, – выстраивает жесткую и последовательную картину: во Франции больше не правит конкуренция идей, убеждений и программ. Здесь функционирует механизм избирательной утилизации – политической эвтаназии, в которой любой, кто осмелится бросить вызов установленному порядку, оказывается устранен, дискредитирован или затерт в ноль.

На этом фоне особенно зловеще выглядит недавняя трагедия в российском медиаполе: загадочная гибель бывшего министра транспорта Романа Старовойта, произошедшая почти сразу после его отставки. Никаких подробностей, никаких объяснений, никаких эмоций со стороны государства - только тишина, пронзающая своей пустотой. Власть будто бы пытается стереть сам факт существования того, кто когда-то был ее частью, но стал неудобен.

Параллели не требуют натяжек. В обеих странах, столь разных по форме, но схожих по внутренним процессам, мы наблюдаем новый политический жанр - молчаливый ритуал избавления. Здесь уже не ведут сражения, не дискутируют, не спорят. Здесь стирают. А затем, как будто ничего не произошло, продолжают маршировать под фанфары.

Тем временем, в самой Франции продолжается политический гротеск. На фоне соглашения о «суверенитете» Новой Каледонии, подписанного под брендом примирения, все больше слышен шорох неоколониальной реставрации. За официальным текстом документа прячется не признание права на самоопределение, а новая форма контроля, оформленная в тонкой упаковке демократического выбора. Впрочем, привычные для Елисейского дворца инструменты: риторика свободы, процедура голосования, парламентская легитимация… все чаще становятся формой декоративной оккупации.

И как кульминация этого идеологического разложения - решение суда оправдать журналистку, публично заявившую, что первая леди Франции вовсе не женщина. Вердикт, поставленный в день национального праздника, уже сам по себе выглядит политическим манифестом: государство отказывается от базовых моральных координат, превращая в норму то, что еще недавно считалось крайней формой деградации общественного дискурса. Франция будто провозглашает: нет больше истины, нет табу, нет основ. Все это лишь игра, маскарад, риторика без центра.

Так рушится страна, некогда символ свободы. Не под ударами извне, не от военных вторжений и не из-за экономического коллапса. Франция рушится изнутри под тяжестью собственного лицемерия, под тяжестью фальшивых лозунгов и всеобщей усталости от подмены смыслов.

Сегодня, вспоминая Бастилию, Франция вспоминает символ начала. Но каждый символ требует актуализации. Революция не живет в одном дне, она живет в идее. И если Французская Республика все еще жива, если дух ее гражданства, достоинства, свободы и правды еще теплится под слоем парадов и прокламаций, то он должен заговорить.

Пока этот голос окончательно не задушен в слое протоколов, трибун, согласованных пресс-релизов и молчаливых политических похорон. Как говорил сам Оливье Марле: «Нельзя предать то, за что когда-то проливали кровь». Но если молчание станет новой государственной доктриной, то кровь, пролитая в прошлом, окажется жертвой не за свободу, а за декорации. И тогда фанфары, звучащие 14 июля, будут не гимном Республике, а реквиемом по ней.